Период моего учения в Московской консерватории охватывает 1918–1927 годы. Это было время перестройки музыкального образования, поисков новых путей для того, чтобы обучение музыке сделать доступным самым широким слоям нашего народа.

Директором консерватории был тогда М. М. Ипполитов–Иванов — челов6ек необычайно сердечный, внимательный и доброжелательный ко всем, в особенности к нам, молодым музыкантам. Мы, ученики (студентами мы в то время ещё не назывались — это было привилегией учащихся университетов), всегда имели свободный доступ в его директорский кабинет; всегда могли получить от него отеческий совет , всегда могли рассчитывать на его внимательное к себе отношение, Прекрасный музыкант, разносторонне одарённый человек, Михаил Михайлович обладал исключительными человеческими качествами: сердечностью, соединённой с мудростью хорошо знающего жизнь человека. Я вспоминаю его не только как директора консерватории, но  и как дирижёра Большого театра, в котором он в то время дирижировал несколькими операми (я тогда работал в оркестре Большого театра исполняя оркестровые партии фортепиано, челесты и клавишных колокольчиков).

Помню его массивную фигуру, возвышающуюся на извозчичьих дрожках (всегда с одним и тем же извозчиком), когда он из консерватории, где тогда жил, направлялся в Большой театр по Газетному переулку. Помню его неторопливую походку, спокойные движения рук во время дирижирования и лучистые добрые глаза, ласково глядевшие из-под нависших бровей. Все любили Михаила Михайловича, начиная с нас, молодёжи, и кончая старыми музыкантами в консерватории и театре. Воспоминания об этом чудном человеке и музыканте навсегда сохранились у меня в памяти.

Поступив в консерваторию, я попал в класс пользующегося тогда большой популярностью и авторитетом профессора К. А. Киппа. У него тогда был очень сильный класс, состоящий из молодых пианистов с отличной виртуозной подготовкой. В обывательских кругах нас называли в шутку «кипповскими рысаками». Я немного не застал такого блестящего виртуоза, как А. А. Арсеньев, который за два-три года до моего поступления в консерваторию окончил её и уехал за границу. Прекрасные пианистки, блиставшие тогда на эстраде, как Анна Михальчи, Блюма Брайнина, Нина и Тамара Островские и многие другие, окончили консерваторию у Карла Августовича.

В последующие годы у него занимались А. В. Шацкес, Л. Г. Лукомский (после отъезда за границу Н. К.мМетнера), М. Р. Раухвергер (позже занимавшихся у Ф. М. Блуменфельда), а также известный пианист Н. А. Орлов, уехавший также за границу (ранее он занимался у К. Н. Игумнова).

Эти имена уже говорят о том, каким большим авторитетом пользовался тогда К. А. Кипп в Московской консерватории. Про Карла Августовича говорили, что он обладал каким-то особенным «секретом» для развития у своих учеников виртуозности. Конечно, никакого «секрета» в этих занятиях не было. Дело, мне кажется, объяснялось тем, что Кипп обладал удивительным педагогическим чутьём, умел находить у каждого своего ученика лишь ему одному присущие физические свойства в строении рук, умел направить его по наиболее короткому и рациональному пути к достижению пианистической свободы.

Всегда подтянутый, предельно дисциплинированный, аккуратный, Карл Августович того же требовал от своих учеников.

Беда тому ученику, который хотя бы на две-три минуты опаздывал на его урок. Тогда профессор, обычно сдержанный, резко выговаривал опоздавшему и надолго отбивал ему охоту к нарушению дисциплины.

Первые годы моего обучения в консерватории — это были трудные годы: питались мы кое-как, в консерватории перестали топить, мы приходили зимой в класс в шубах, играли в перчатках с отрезанными на концах пальцами; снег, который мы приносили с собой с улицы на своих воротниках, так и не успевал растаять до конца урока. И всё же после урока мы уходили счастливые, так как в скупых, но всегда по существу конкретных, деловых советах своего педагога мы находили богатейший материал для плодотворной самостоятельной работы дома. Быть может, именно это умение научить самостоятельности в работе, плюс организация технической свободы и были тем «секретом, которым владел этот замечательный музыкант.

Вспоминая свои занятия с К. А. Киппом, я не могу не остановиться на одном важном, с моей точки зрения, методическом приёме в его педагогической работе. Он редко останавливался на внешней отделке изучаемых нами произведений. Мы приносили в класс выученные на память пьесы один, два раза. Доработка велась совершенно самостоятельно. Таким образом, мы проходили за год очень много произведений. Часто Карл Августович давал нам сочинения несколько более трудные, чем в данное время мы могли освоить (это, между прочим, также содействовало развитию наших технических возможностей). И перед экзаменом из значительного числа выученных произведений выбирались только те, которые выносились на экзамен и дорабатывались в классе.

Осенью 1924 года К. А. Кипп серьёзно заболел. Полупарализованный, он продолжал заниматься с нами, дирижируя одной рукой, сидя в глубоком кресле (занимались мы тогда у него дома), делал нам замечания, которые всегда были логически обоснованы и конкретны.

Сам Карл Августович не был концертирующим пианистом. Правда, он иногда выступал в ансамбле с квартетом имени Страдивариуса. Помню один такой концерт в Бетховенском зале Большого театра. Его исполнение всегда отличалось предельной точностью, доработанностью, большой профессиональной ответственностью и строгостью по отношению к себе. Не будучи сам, как я уже сказал, концертантом Карл Августович обладал удивительным педагогическим даром. Мы с великой благодарностью вспоминаем этого замечательного педагога.

Карл Августович скончался в марте 1925 года. 

После окончания Московской консерватории я был оставлен в аспирантуре (это был первый набор аспирантов в музыкальные вузы).

В то время по-настоящему никто не знал, в чём же должна была заключаться наша аспирантская работа. Решили, что мы, молодые музыканты, в первую очередь должны проходить педагогическую практику (в учебном плане тогдашней консерватории такой дисциплины не было), а также совершенствовать своё исполнительское мастерство.

Я был счастлив, когда Константин Николаевич Игумнов дал своё согласие быть моим руководителем. Нам было дано по два ученика (студенты консерватории), с которыми мы занимались; сдавали ряд необходимых политических дисциплин, а самое главное, мы имели возможность посещать класс своего профессора–руководителя.

Для К. Н. Игумнова на первом месте стояла музыка, в самом высоком значении этого слова; исходя из этого, он и строил свой педагогический процесс. Громадное внимание Константин Николаевич уделял работе над звуком, владению педалью. Даже только присутствие в классе Константина Николаевича давало мне обильную пищу для ценных наблюдений, верных выводов и новых открытий. Он, объясняя то или иное произведение, часто играл сам. Навсегда остались в памяти в его исполнении тридцать вторая соната Бетховена (в особенности вторая часть), «Времена года» Чайковского, его же Большая соната, произведения Шуберта и Шумана (Фантазия, Крейслериана), а также си-минорная соната Листа.

Константин Николаевич не терпел «стукотни» на рояле, ложного пафоса, самодовлеющей виртуозности, «чувствительности». В таких случаях он просто переставал слушать, так как не находил никаких точек соприкосновения с играющим. И, наоборот, как он был внимателен к ученикам, которые на первое место ставили музыку, проникновение в её сущность, работу над звуком («пение на рояле»!).

Если в занятиях с Карлом Августовичем Киппом я получил солидную техническую оснащённость и навыки самостоятельной работы, то общение с К. Н. Игумновым открыло в моём исполнительстве неизведанные возможности, которые я старался развивать, а также применять их и в педагогической практике. Как жалко, что мы так мало имеем записей исполнения К. Н. Игумнова. Большинство записей сделано прямо из концертных залов, поэтому они мало качественны и дают только самое отдалённое представление о том, каким огромным музыкантом был К. Н. Игумнов.

В январе 1927 года состоялся Первый международный конкурс пианистов имени Шопена в Варшаве, в котором приняли участие советские музыканты (Л. Оборин, Гр. Гинзбург, Д. Шостакович и автор этих строк).

Мне хочется рассказать, как протекала подготовка к этому конкурсу и его проведение. Первое, что следует отметить, — это невероятно короткий срок, который нам был дан для подготовки. Если я не ошибаюсь, официально советское правительство было уведомлено о приглашении участвовать в конкурсе советских пианистов и условиях его проведения не более чем за три-четыре месяца до его начала.

На мою долю выпала особенно трудная задача, так как решение о моём участии в конкурсе состоялось за две недели (!) до выезда в Варшаву. Это были дни напряженнейшей работы, надо было подготовить программу, состоявшую из следующих произведений Шопена: одной из баллад, двух этюдов, двух специально отобранных прелюдий (фа-диез и си-бемоль-минорных), двух ноктюрнов, двух мазурок обязательного (конкурсного) фа-диез-минорного полонеза и двух концертов с оркестром.

В подготовке к конкурсу мне помогло то, что незадолго до конкурса я сыграл концерт из произведений Шопена, в программу которого вошла часть названных сочинений. Перед отъездом состоялся наш концерт в Большом зале Московской консерватории.

И вот мы четверо сидим в поезде, уносящем нас в Варшаву. Старшему из нас (это мне) было 23 года, самый молодой — это восемнадцатилетний Лёва Оборин.

Хорошо помню, как в вагоне поезда Митя Шостакович с гордостью показывал нам только что полученные им из печати три фантастических танца для фортепиано (чуть ли не первое увидевшее свет сочинение теперь всемирно известного композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича). Помню также (уже в Варшаве), как на вартире известного польского дирижёра и директора оперного театр Эмиля Млынарского Дмитрий Дмитриевич играл свою первую фортепианную сонату.

Мы ехали впервые за рубеж, в капиталистическую Польшу «пана Пилсудского». Ехали мы туда одни — нас никто не сопровождал. Жюри конкурса состояло только из польских музыкантов, в числе его членов не было и советского представителя. И, кроме того, это был международный конкурс, в котором участвовали советские музыканты. Как велика была возложенная на нас ответственность! Но мы были молоды, полны сил, бодрости и здоровья и, надо признаться, в то время не сознавали всю серьёзность момента. Единственным нашим желанием было не уронить чести нашей страны и чести нашей пианистической школы.

Успех, который выпал на нашу долю, был огромен и неожидан — в первую очередь для нас самих! И публика и пресса восторженно оценили наши выступления, уделив нам особое внимание. И правду сказать, играли все ярко и вдохновенно.

Сотрудники советского посольства помогли нам организовать наш быт и наши занятия. Особенное внимание проявил к нам Пётр Лазаревич Войков, который предоставил для наших занятий свою личную квартиру и следил за тем, чтобы мы отдавали максимум времени подготовке к конкурсу.

Жюри конкурса, учитывая громадный успех советских пианистов, вынесло специальное постановление об учреждении ещё одной дополнительной премии (сверх ранее установленных трёх). В заключительный тур вошли восемь пианистов, в том числе вся советская группа. Я, из-за ушиба пальца перед заключительным испытанием, не мог принять в нём участия. Помню, сколько было высказано участия ко мне как со стороны моих товарищей, так и музыкальной общественности Варшавы. Но что было — то прошло!

Первая премия, как известно, была присуждена выдающемуся пианисту Льву Оборину, вторая — польскому пианисту Леопольду Шпинальскому, третья — польской пианистке Розе Эткиной, четвёртая — прекрасному советскому пианисту Григорию Гинзбургу. Дмитрий Шостакович и я получили почётные дипломы первой степени.

Таким образом, начиная с 1927 года, когда состоялся Первый международный конкурс, в котором приняли участие советские музыканты, начался период больших побед советского музыкального искусства и признания его за рубежом.