В 1924 году по совету Евлампии Михайловны Савёловой (лауреата Петербургской консерватории по классу фортепиано А. Н. Есиповой), учеником которой я был в течение ряда лет, я решился пойти к Ф. М. Блуменфельду, чтобы попросить послушать меня и, если возможно, принять в свой класс в Московскую консерваторию.

Феликс Михайлович, приняв приглашение А. В. Луначарского, К. Н. Игумнова и М. М. Ипполитова–Иванова, преподавал в консерватории с 1922 года. Попасть в класс Блуменфельда было значительно труднее, чем поступить в консерваторию. Феликс Михайлович неохотно брал новых учеников из-за перегруженности своего класса и плохого состояния здоровья. В лучшем случае, приходивших новичков ожидал совет Феликса Михайловича: «Идите в класс к моему ассистенту Г. Г. Нейгаузу, великолепному пианисту и педагогу. Он полон энергии; что касается музыки и пианизма, я доверяю ему во всём, как самому себе».

Я боялся получить отказ Феликса Михайловича, но все же обратился к нему с просьбой прослушать меня. Получив согласие, волнуясь больше, чем всегда, я исполнил прелюдию и фугу И. С. Баха фа-диез минор из первого тома «Das Wohltemperierte Klavier» и сонату ре минор № 17, ор. 31, Бетховена. Феликс Михайлович достал из кипы нот, разложенных на рояле, том «Das Wohltemperierte Klavier» Баха под редакцией Ф. Бузони, посоветовал при изучении интересоваться и руководствоваться этой редакцией, кроме обязательного «Urtext'a». Сев за рояль, Ф. М. Блуменфельд показывал примеры своих излюбленных технических упражнений, относящихся, главным образом, к этюдам Шопена, намеченным в дальнейшем в мою летнюю программу. Руки Феликса Михайловича поразили меня. Прикасаясь к инструменту, они с непостижимой лёгкостью, послушно и точнейшим образом выполняли всё, что он хотел. Звучание было «нематериальным», удара по клавиатуре не ощущалось, звук возникал в каком-то сиянии, как бы независимо от физических движений, по волшебству. Всё казалось необычайно легким, вполне осуществимым.

Ощущение большого счастья наполнило меня. Всё, что говорил, показывал, разъяснял и советовал Феликс Михайлович, было интересно, ново. Передо мной как бы раздвинулся занавес, и открылись широкие горизонты предстоящего пути в музыке, большого неустанного труда, стремления к овладению прекрасным.

«Определите, пожалуйста, тональность колокола», — обратился ко мне Феликс Михайлович, решив, очевидно, проверить мой слух. Мой ответ, к счастью, был точным. Он улыбнулся. Это было свидетельством высокой оценки. Вспомнив свою молодость, Феликс Михайлович рассказал, как, будучи учеником и другом Н.А.Римского–Корсакова, он совместно со своим маститым педагогом тренировался в развитии и совершенствовании своего слуха, что превратилось в своего рода спортивное соревнование, которым оба очень увлекались. В этот вечер — день моего первого знакомства с Феликсом Михайловичем — я также понял, что Феликс Михайлович ценит не только идеальный слух, музыкальное «здоровье», профессиональное мастерство, но и общую физическую закалку музыканта. Провожая, он обнял и расцеловал меня, уже как своего друга, и на прощанье продемонстрировал ряд физических упражнений, улучшающих осанку и способствующих развитию рук и плечевого пояса.

Ушёл я от Феликса Михайловича до краёв переполненный счастьем: я стал учеником профессора Ф. М. Блуменфельда.

Занимался Феликс Михайлович в консерватории в одном из классов второго этажа (тогда он был под № 4). Два рояля фирмы Беккер, вдоль стен расставлено много стульев. На занятиях у Блуменфельда всегда присутствовал почти весь состав учеников его класса и многие из классов других профессоров. Занятия начинались часов с десяти утра и продолжались до трёх–четырёх часов дня. Проведение урока напоминало концерт (если ученик хорошо справлялся с исполнением своей программы) или черновую репетицию (что бывало реже), но при этом Блуменфельд прерывал исполнение своим «не понимаю», с последующим подробным разъяснением ошибок и показом своей интерпретации, как всегда восхитительной и предельно ясной в своей определённости. Большое внимание уделялось правильному пониманию, «слышанию» голосоведения, точному соотношению звучания мелодических линий, интонационной естественности, точности прочтения авторского текста, редактированию его при наличии ошибок, которые Феликс Михайлович собственноручно немедленно исправлял самом тексте или на полях нот. Самым волнующим моментом для исполняющего ученика было недоумевающе–вопрошающее восклицание Блуменфельда: «Не понимаю!» — как бы соответствующее подобной реплике К. С. Станиславского в адрес актёров — «Не верю!». Это означало, что в исполнении допущена какая-либо грубейшая ошибка в смысле, в понимании сути произведения в целом или в деталях. Иногда «не понимаю» повторялось многократно: возмущение Феликса Михайловича нарастало и приводило его в полную ярость, в которой сгорал от стыда «провинившийся» музыкант.

Удовлетворить требования Феликса  Михайловича  было весьма нелегко. Но если он был доволен исполнением музыки, от него буквально исходило сияние радости. Значит, истина была найдена! О, какое это было обоюдное счастье для учителя и ученика!

Феликс Михайлович любил внушать своим собеседникам — музыкантам и ученикам, что правда в искусстве существует как бы в некоем единстве, которое он определял своей краткой формулой: «Истина — едина». Истина — это в основном простота, естественность и горячее, живое восприятие музыки. Мне кажется, что из всех многочисленных учеников Блуменфельда Генриху Густавовичу Нейгаузу удавалось по-настоящему и всегда безошибочно находить пути к этой «единой истине»; он был органически более близким и идеальным её воплотителем в своём исполнении и в своей изумительной педагогической деятельности, буквально продолжившей (в самой основе) школу Блуменфельда. Виртуозная же направленность этой прославленной школы в высшем художественном её проявлении, взятая «живой» из рук своего учителя — Ф. М. Блуменфельда, наиболее блестяще представлена, по-моему, в другом, поистине феноменальном пианисте — Владимире Горовице, известном всему миру властелине фортепиано.

Но за этими двумя именами, продолжившими славу Блуменфельда–музыканта, стоят многие и многие отличные, известные музыкальные деятели, воспитанники замечательной школы Блуменфельда.

В пределах кратких воспоминаний невозможно коснуться всего того, что давало бы полное представление о всех существенных требованиях Блуменфельда–педагога, о которых следует говорить более подробно и точно, сопровождая разъяснениями, приводя многочисленные нотные примеры и т. д.

Хочется отметить, что деятельность Ф. М. Блуменфельда оставила глубокий след в развитии нашего отечественного советского пианизма, в стиле и качестве которого есть, несомненно, и отражение тех идеалов, за которые всю жизнь боролся этот замечательный музыкант: простота, естественность интерпретации, техническая законченность в передаче содержания музыки, увлечённость искусством, отдача всех сил борьбе за настоящую музыку, за то, чтобы она всегда была большой музыкой!

В занятиях с Феликсом Михайловичем ученики не могли не ощущать новизну, смелость, с которой Феликс Михайлович раскрывал основу содержания исполняемого. В фразировке ценилась вокальная естественность, целостность дыхания, охват большой линии развития. Наряду с этим Феликс Михайлович ценил и мельчайшие детали, тонкие нюансы, которые он любовно называл «очень трогательными», но предостерегал от частого и неуместного их применения.

Порицалась и подвергалась суровому осуждению сухая, грубая звучность, а также «непоставленный», «пустой» звук в piano, не окрашенное богатством содержания исполнение, примитивное использование педали и «мелкая» фразировка. Феликс Михайлович часто демонстрировал, иногда даже в несколько утрированном виде, отрицательные примеры звучаний, сопровождаемые мимикой, запоминавшейся своей выразительностью и комически–звучащими музыкальными примерами недопонимания исполнителя. Добиваясь от учеников изумительных по выразительности и красоте звучаний в школе рррр, ррр, рр, р, а также mf, f, ff, fff, ffff и в обратном порядке, и в различных комбинациях, в сочетании с оркестрально–подобными тембровыми красками, Феликс Михайлович очень ценил полный, красивый, певучий тон, выработке которого уделял всегда в занятиях особое внимание.

Феликс Михайлович чрезвычайно ценил полную свободу технического аппарата пианиста; его учеников всегда отличало не только наличие высокой музыкальной зрелости, ясности и простоты трактовки при самых сложных заданиях, но и почти обязательная при этом блестящая виртуозность и разнообразная «оркестровая» палитра звучания фортепиано, наряду с мастерским умением «вокализировать», насыщать богатым внутренним содержанием мелодическое начало в музыке, темпераментность исполнения и умение мыслить симфонически.

В числе основных требований к приёмам звукоизвлечения Блуменфельда следует отнести в первую очередь следующее:

1) искуснейшее владение крупными массами, рукой от плеча («от корня»), с использованием веса всей руки;

2) предплечья (реже, как приёма не основного);

3) кисти и пальцев, как тончайших передатчиков энергии (но опять-таки от «корня», как бы от плеча) в исполнении, требующем «невесомых» звучаний, «жемчужных пассажей»;

4) разнообразные приёмы — прикосновения («туше»), идущие от представления внутреннего слуха для передачи тембральных заданий, вплоть до особенного (почти не фортепианного) приёма поглаживания (ласкания) клавиатуры.

У лучших учеников Феликса Михайловича неизменно образовывалась способность к охвату всего произведения в целом, напоминающая «орлиный» полёт, «предвидение», вернее «слышание» всего произведения целиком, когда знание всего плана, включая и мельчайшие его детали, дают  возможность добиваться монументальности. Это тоже одна из главных, характерных черт стиля интерпретации Блуменфельда и его учеников. «Мелочи» никогда не должны заслонять «главного», основного, но и они («мелочи») тщательно и необычайно тонко отрабатывались там, где требовалась «индивидуализация» интонационных, агогических или динамических особенностей для лучшего выявления характера деталей, как важнейшего материала для постройки целого произведения, где всё организовано, нет ничего лишнего, что могло бы служить помехой главной цели, основной идее.

Феликс Михайлович высоко ценил способность музыканта живо, молниеносно схватывать главный смысл произведения и тонкость восприятия и выполнения не только целого, но и необходимых для одухотворённого исполнения некоторых существенных деталей произведения, без которых, как бы правильно ни была исполнена «красная линия», она не будет пульсировать, если в ней отсутствует «аромат» и необходимые «рефлексы–рефлексов».

Блуменфельд, сам будучи идеальным чтецом с листа, воспитывал в своих учениках эту способность моментального проникновения в суть музыкального произведения и непосредственного исполнения «налету», сразу, без предварительной подготовки. Помнится, как восторженно воспринял Феликс Михайлович мой успех на конкурсе в консерватории в 1925 году на должность концертмейстера в классах струнных смычковых инструментов. Я всегда чувствовал, как Феликс Михайлович ценил способность безотказного прочтения нотного текста, то есть исполнения без подготовки, «с листа». Мы часто играли с ним в четыре руки симфоническую литературу разных авторов, к чему он стремился приучать и других учеников (позднее, после кончины Феликса Михайловича, Г. Г. Нейгауз и я продолжали эту прекрасную традицию музицирования, исполняя, например, любимые Г. Г. Нейгаузом симфонии И. Брамса, отличную симфонию «Памяти дорогих усопших» Блуменфельда и многое другое).

Феликс Михайлович неизменно учил полному слиянию слухового представления с исполнением произведения, требовал от учеников неустанного слухового контроля.
В первые же годы пребывания Блуменфельда в Московской консерватории его класс значительно отличался репертуаром. Блуменфельд в это время явился своего рода «реформатором», «пропагандистом» новой советской и западной музыки. Мы играли все сочиненные тогда С. Прокофьевым сонаты, концерты, а также произведения Н. Я. Мясковского, Ан. Александрова, Н. Метнера, И. Стравинского и других. А как изумительно истолковывал Феликс Михайлович французскую музыку — К. Дебюсси, М. Равеля, Ф. Пуленка и многих других; Блуменфельд широко и глубоко проникал в суть произведений этих авторов, находил блестящую и тонкую трактовку их произведений. Поражало умение понимать самые сложные сонаты А. Скрябина, и этому Блуменфельд сумел научить своих учеников в те годы. Прогрессивное направление в работе Блуменфельда сказывалось во всём. В классе Ф. М. Блуменфельда никогда не исчезало настроение приподнятости, высокой одухотворённости, непосредственного участия в общественной жизни. Эмоциональная живость восприятия жизни в целом, и в искусстве в частности, были одинаково присущи учителю и большей части его учеников.

Мы все были влюблены в прекрасный, человечный талант Феликса Михайловича, умевшего зажигать неугасимую любовь к красоте искусства, к радости жизни, к творчеству. Я бесконечно благодарен судьбе за то, что мне посчастливилось быть учеником и ассистентом Феликса Михайловича Блуменфельда в его педагогической работе в Московской консерватории.