Мне исполнилось одиннадцать лет, когда я поступила в Московскую консерваторию. Это было в 1879 году. Возглавлял консерваторию ещё Николай Григорьевич Рубинштейн. До поступления я мало занималась музыкой. Небогатая, малокультурная и большая семья в то время не могла позволить себе такой роскоши. Но мне выпало счастье. Преподаватель консерватории П. Т. Конев, бывавший у нас в доме, услышал моё пение и стал меня готовить в консерваторию. Готовились две недели. Затем я пошла на «суд» к Н. Г. Рубинштейну. Николай Григорьевич, внешне всегда суровый, один сидел у себя в кабинете. Экзаменовал строго и как бы холодно. Заставлял называть звуки и повторять наигранные мелодии. Потом, не изменяя сурового выражения лица, погладил по голове и проговорил: «Ну хорошо, иди учись!». Я была принята в консерваторию на стипендию Н. Ф. фон Мекк.

Общеобразовательные требования при поступлении в консерваторию были невысоки. Надо было только уметь читать и писать. Курс консерватории был по специальности девятилетним, а по общеобразовательным предметам — семилетним. Тогда эти предметы назывались «научными». Это были в первом классе: закон божий, языки — русский, французский, немецкий,— арифметика, чистописание и танцы. Постепенно, с каждым годом, предметы или прибавлялись, или убавлялись. Во втором классе снималось чистописание, а прибавлялась география, в третьем классе прибавлялась ещё история (древняя), в четвертом классе — алгебра, геометрия и история церкви (закон божий снимался).

Наконец, в пятом классе снималась география, оставались языки — русский, французский и немецкий, и прибавлялись физика и русская история. Этим классом кончались общеобразовательные предметы. Дальше, в шестом и седьмом классах, лекции читались для всех без исключения, даже для тех, кто учился еще в университете. Эти лекции по всеобщей литературе и по истории культуры читались у нас лучшими профессорами университета два раза в неделю по два часа. Лекции были настолько интересны, что их приходили слушать даже наши педагоги. Так, С. И. Танеев очень внимательно слушал эстетику вместе с нами.

Курс истории музыки читали у нас Н. Д. Кашкин, а затем Ларош. Кашкин был очень хорошим критиком, но плохим лектором, говорил сложно, путано. Ларош производил обратное впечатление — был блестящим лектором.

Сольфеджио мы проходили в течение трёх лет. Занимался с нами инспектор консерватории Карл Карлович Альбрехт. Метод обучения резко отличался от нынешнего. В первом году мы все пели исключительно в С–duг'е. Во втором — во всех тональностях. В третьем вводилось двухголосное сольфеджио и элементарная теория. Благодаря огромной практической подготовке (по сольфеджио) на элементарную теорию вполне хватало полгода.

Когда в Москву приезжали крупнейшие европейские музыканты, то их водили по классам. Помню, как Альбрехт приводил Изаи, Иоахима и предлагал им задавать нам диктанты. На экзамены часто приходил П. И. Чайковский, тогда уже не служивший в консерватории. Даже осталось в памяти, как он давал нам играть секвенции на темы «Евгения Онегина», причем фигурационно усложнял их. Они у нас назывались секвенциями «с закорючками».

Помню появление у нас А. С. Аренского — тогда ещё совсем молодого человека, только что окончившего Петербургскую консерваторию. Вначале он был несколько конфузлив, скромен и всё пощипывал свои редкие усики. Всем нам, девицам, он очень нравился. Позже Аренский оказался очень хорошим педагогом и довольно язвительным человеком. Мы стали его бояться.

У Аренского я прошла первый и второй курсы гармонии и энциклопедию. Объяснял он всегда очень просто, понятно. На каждом уроке мы решали по задаче; после этого он задавал задачи на дом. Задачи всегда были его собственные, он их выписывал на доске. Для развития нашей музыкальности очень большое значение имели занятия у Аренского по энциклопедии. Мы проходили этот предмет не только, так сказать, теоретически, но и практически. Аренский заставлял нас самих писать песни, рондо, вальсы, романсы,

Наше общее музыкальное образование заканчивалось на шестом курсе и завершалось прохождением инструментовки. Инструментовку вёл Н. А. Губерт. Не знаю, по контрасту ли с Аренским или само по себе, но Губертом мы были недовольны, хотя он и производил впечатление очень умного и культурного человека. Мы его плохо понимали.

На последних трёх курсах кроме специальности проходился курс ансамблевой игры на двух фортепиано у Э. Л. Лангера, затем со скрипкой у И. В. Гржимали, с виолончелью у 3. Ф. Фитценгагена, и, наконец, в последний год мы готовили трио под руководством В. И. Сафонова.

Лангер был пожилой и очень спокойный, уравновешенный педагог. Уроки проходили всегда весело и с пользой. Эдуард Леонтьевич знакомил нас с теми произведениями, которые мы потом слушали в очередных симфонических концертах. Это были большею частью симфонии Гайдна, Моцарта, Шуберта и т. д. Класс Лангера мы посещали с удовольствием.

Гржимали и Фитценгаген требовали более серьезного отношения, особенно к исполнению деталей.

Сафонов, большой знаток камерной музыки, отлично интерпретировал её и давал очень хорошие указания в области пианизма.

В восьмидесятые годы прошлого столетия существовал ещё один обязательный для всех предмет. Это — хоровое пение. Дирижировал хором С. И. Танеев. Не говоря о том, что обязательный хор развивал нашу музыкальность и расширял наш кругозор, он давал возможность ставить каждый год оперы и оратории. В хоровом классе все занимались с большим увлечением благодаря высокой культуре, большим знаниям и особому умению Танеева вести этот класс.

Постановки С. И. Танеева были праздником всей консерватории. Помню прекрасную постановку оратории Генделя «Самсон», где все хористы пели наизусть. Так же отлично были поставлены в моё время три оперы Моцарта: «Волшебная флейта», «Дон-Жуан» и «Свадьба Фигаро». Во всех этих операх мы пели в хоре. Хоровой класс абсолютно все ученики начинали посещать с четвертого курса и посещали до окончания консерватории.

За время моего пребывания в консерватории я училась по специальности у трёх педагогов: П. Т. Конева, А. К. Аврамовой и профессора П. А. Пабста.

П. Т. Конев был учеником К. Клиндворта, у которого он окончил, консерваторию. Метод занятий Конева состоял в том, что он ходил по классу, слушая учеников и выстукивая ключом такт по стульям. Если ученик играл без ошибок, то урок задавался дальше: если же ученик играл с остановками, то урок оставался прежним — других указаний не делалось. Конев был в свое время модным учителем буржуазных домах. Между прочим, он обучал всю семью Алексеевых, самого К. С. Станиславского и его братьев, давал уроки у Фирсановых, фон Мекк, фон Дервиз, у Ададуровых и всех привлекал в качестве меценатов в консерваторию.

А. К. Аврамова была очень образованная женщина. Она свободно владела иностранными языками, преподавала также и теорию музыки. Ей, кстати, принадлежат некоторые из переводов иностранных либретто. Несмотря на все эти достоинства, заниматься у А. К. Аврамовой было очень трудно, так как она была очень неуравновешенным человеком. Если первый, пришедший с утра ученик выводил её из себя, то всем остальным была обеспечена «взбучка», независимо от того, как приготовлен урок. Многие ученики не выдерживали её нервозности и уходили. Но те, кто доучивался у неё до конца, получали очень много, так как А. К. Аврамова, одна из немногих в то время, требовала осмысленной и систематической работы. Умению работать я именно выучилась, у неё.

В её метод входило также запрещение игры с педалью. Впрочем, это правило в описываемое мною время было обычным в консерватории. Не полагалось также играть концерт с аккомпанементом второго фортепиано. Tutti должен был играть сам исполнитель сольной партии.

А. К. Аврамова довела меня до шестого курса. Распрощались мы с ней большими друзьями. Она была мной довольна, и это выразилось в том, что она подарила мне золотой браслет и сама рекомендовала Пабсту.

Пабст возглавлял в Московской консерватории одно из трёх течений в фортепианной педагогике. Он был учеником Листа. Занимался также композицией. Его собственные сочинения особого музыкального значения не имели. Это были небольшие пьесы салонного характера; их почти никто не играл, кроме него самого, а он иногда играл на bis. Но у Пабста была большая способность делать парафразы. которых он создал очень много, преимущественно на тему опер Чайковского.

В своей работе с учениками Пабст требовал больше всего развития совершенного аппарата, для этого рекомендовал играть ежедневно упражнения Келлера ор. 120 (две тетради), упражнения Таузига и октавные этюды Куллака ор. 43 в его редакции. Но как, собственно, играть, он не говорил, считая, что ученики сами должны были искать пути к выработке блеска и яркости в игре на фортепиано.

Пабст очень любил выписывать аппликатуры, педаль и нюансы, лично ему принадлежащие. Делал он это очень хорошо, тратил иногда весь урок, а если не успевал, уносил домой доделывать. Его любимыми композиторами были Шуман, которого он очень хорошо интерпретировал, и Лист, которого он играл прекрасно, но несколько холодно. В его интерпретации не было выдумок и «отсебятины», она была естественной и искренней; он любил и ловко переделывал трудные места, облегчая их исполнение, но не уничтожая самой трудности; иногда в виртуозных произведениях любил прибавлять лишние пассажи для большего эффекта, за что его не одобряли.

В педагогической практике Пабст придерживался метода сверхтрудностей. Например, я у него играла «Дон-Жуана» Листа, несмотря на то, что эта пьесы была мне не по силам. Однако я на ней проделала большую работу и хорошо подвинулась вперёд. Таким образом, этот метод приносил большую пользу. Пабст не любил долго задерживать ученика на одном произведении, он давал возможность знакомиться с большим количеством произведений, находя, что доделать пьесу учащийся сумеет сам, когда это ему понадобится. Это было хорошо только для более одаренных учеников.

Павел Августович плохо говорил по-русски и объяснялся с учениками обыкновенно через переводчика, если таковой находился среди учащихся, но чаще всего он играл, а мы слушали и вникали. Это, с одной стороны, затрудняло занятия, но, с другой стороны, заставляло учеников о многом самим догадываться.

П. А. Пабст внешне был холоден и недоступен, а с учениками мягок, обаятелен и скромен. Эти качества, соединённые с качествами пианиста и педагога, навсегда привязывали к нему учащихся. Тяга к нему в класс была сильная, и доказательство тому — огромное количество его учеников, среди которых был К. Н. Игумнов, А. Б. Гольденвейзер, Л. А. Максимов, Е. А. Бекман–Щербина, А. Ф. Гедике, О. Н. Кардашева, В. Р. Вильшау, К. А. Кипп, А. А. Ярошевский, В. И. Буюкли, Г. Э. Конюс и многие другие.

На всём протяжении моего учения в консерватории отношения у учащихся с педагогами оставались строго официальными и как бы даже холодными.

С педагогами можно было разговаривать только во время уроков, и то говорить можно было очень мало. Надо было играть. Жаловаться на какие-нибудь трудности было почти запрещено. Никаких трудностей не должно быть! Это тоже было одним из проявлений суровых нравов нашего музыкального детства. Этот метод «отсутствия трудностей» если и имел некоторые положительные стороны, то это, главным образом, касалось высокоодарённых учеников, которые в значительной степени достигли своих результатов благодаря внутренним возможностям и, так сказать, естественному отбору.

В обстановке неприступности и строгости педагогов приятным исключением был Н. С. Зверев — один из младших преподавателей консерватории. Несмотря на то, что он был одним из апологетов педагогики «отсюда-досюда», он был очень простым, сердечным и доступным человеком. В связи с воспоминаниями о Звереве всегда встают в памяти его три ученика, живших у него на пансионе. Это одновременно со мной учившийся Л. Максимов, М. Пресман и С. Рахманинов. Эту тройку тогда называли «зверята». Они всегда одинаково, очень аккуратно одеты и всегда появлялись вместе.

Приблизительно в это же время учились А. Н. Скрябин, Конюсы (Юлий, Лев и Георгий), К. Н. Игумнов, М. Семашко (очень хороший виолончелист), кларнетист С. В. Розанов, скрипач Д. С. Крейн, пианисты В. И. Буюкли, Л. А. Кашперова, И. А. Левин, А. Ф. Гедике, А. Н. Корещенко и несколько позже поступивший А. Б. Гольденвейзер. Всё это были очень крупные дарования, и пребывание в их кругу, учение вместе с ними принесло большую пользу окружавшим их менее одарённым ученикам.

Н. Г. Рубинштейн «по стилю» почти ничем не отличался от остальных педагогов консерватории: тот же внешне суровый вид. Но это не скрывало от нас его заботливости об учениках, каждый чувствовал €евидимый внимательный взгляд.

Н. Г. Рубинштейн, тщательно следя за нашим общим музыкальным образованием, требовал от учеников (мы тогда не назывались чтобы они обязательно посещали концерты в Дворянском собрании (теперь Дом Союзов). Начиная с шестого курса, все мы получали на эти концерты бесплатные пропуска. В Колонном зале нам были отведены специальные отгороженные места.

Во время ученических вечеров Н. Г. Рубинштейн всегда сидел в и вслух оценивал выступления учащихся. При этом даже похвалу он выражал сдержанно, строго. Несмотря на то, что закрытые ученические вечера устраивались довольно часто и совершенно регулярно (два раза в месяц, через каждую среду), они носили торжественный характер. Выступление на вечере было очень важным и ответственным событием в жизни каждого ученика и даже его товарища. Праздничность закрытых ученических вечеров создавалась не только тем академическим значением, которое им придавалось, но и внешней обстановкой. Во время антрактов, в круглом фойе, там, где сейчас находится буфет партера Большого зала, мы угощались чаем с неограниченным количеством булочек. Булочки грудами лежали на больших многочисленных подносах. Тогда же у нас был введён принцип самообслуживания.

Атмосфера ученических вечеров при Николае Рубинштейне была такова, что все учащиеся чувствовали себя одной большой семьей, с общими радостями и печалями. Эта атмосфера семейной теплоты, дружеского участия перестала существовать, как только смерть вырвала Николая Григорьевича из консерваторской жизни.

В особенно яркие праздники превращались наши выступления на открытых концертах. Последние устраивались два раза в году в Колонном зале бывшего Дворянского собрания. На открытые концерты собирались обычно все члены Московского отделения РМО, зал был переполнен, в газетах помещались рецензии. В этих концертах обязательно участвовал хор консерватории, и, таким образом, к участию в открытых вечерах привлекались все учащиеся. Именно поэтому открытые вечера в Колонном зале становились радостным праздником всей консерватории.

С 1908 года я начала работать в консерватории в качестве младшего преподавателя.

Директором в то время был М. М. Ипполитов–Иванов, который оставил о себе как о человеке самые хорошие воспоминания. Михаил Михайлович принадлежал к числу людей, чрезвычайно доступных, простых и приветливых. К нему каждый мог прийти с открытой душой за советом и встречал неизменно радушное отношение. Никто не уходил от него неуспокоенным, необнадеженным. Он умел, благодаря своему прекрасному характеру, со всеми ладить и быстро ликвидировать всякие недоразумения самым мирным путем. Учеников всех знал как свои пять пальцев. На вечерах и экзаменах всегда сам присутствовал, сидел от начала до конца и обсуждал выступления учащихся. Поразительно метко определял способности учащихся.

В год моего поступления на работу в консерваторию на фортепианное отделение держало экзамен четыреста человек, из которых было принято восемьдесят. Классы у всех были переполнены, при такой нагрузке эффективность занятий не могла быть на высоте. Среди педагогов тогда не было никакой спайки; обсуждение работ было не в моде; о методических работах никто не поднимал вопроса. Все шло гладко, тихо и спокойно.

Это «мирное существование» было нарушено налетевшим вихрем 1917 года.

Семнадцатый год принёс мне огромную радость, я бы сказала «огромную педагогическую радость». Я получила возможность доводить своих учеников до окончания консерватории, сама завершать свою длительную работу. До этого я имела право доводить своих учеников только до шестого класса, а после этого моими трудами пользовался профессор, наводя окончательный лоск на вполне готовых учеников. В семнадцатом году я получила звание профессора. Это был первый случай в Московской консерватории получения женщиной профессуры по фортепианной специальности.

Этот год принёс мне и вторую радость — радость общественной жизни, о которой до революции даже мечтать нельзя было. В 1924 году я получила «боевое крещение» по общественной работе — была выбрана делегаткой в местком от фортепианного отдела. Затем последовал целый ряд общественных нагрузок: в РКК, в производственном секторе, по охране труда и т. п. С 1925 года по 1931 год я руководила фортепианным отделом консерватории.

В 1930 году я пошла работать на музыкальный рабфак. Моими учениками там были воспитанники детдомов: беспризорник, сын мастера оружейного завода, сын маляра, типографщик и др. Это — люди, пришедшие к музыке из самой гущи народных масс. Воспитыватьи растить таких людей — очень большая ответственность, но большая
радость.