...Осенью 1942 года, когда я подыскивал возможности вернуться в Москву, меня неожиданно вызвали туда из Комитета по делам искусств. Приехав, я не спешил явиться в Комитет, думая, что дело касается вещей маловажных. Но выяснилось, что меня сватают ни больше, ни меньше, как в директора Московской консерватории. Я взвыл и наотрез отказался. В ЦК меня убеждали, обращались к моим патриотическим чувствам, говоря, что другие с оружием в руках защищают Родину, а я ищу лёгкой жизни... Но я не мог согласиться, поскольку был абсолютно убежден в собственной непригодности для такого высокого административного поста. С тем я и вернулся обратно в Свердловск, а по приезде узнал, что назначение всё же состоялось, и мне надо срочно брать в руки бразды правления.

Московскую консерваторию в тот период необходимо было собирать, склеивать из разрозненных частей. Трудности вставали огромные — и организационные, и морально–психологические, в связи с суровым ограничением штатов, соответствующим военному времени и бюджету. Нелегко было доказывать тому или иному профессору или старому педагогу, что для него нет места и его невозможно вызвать откуда-нибудь из Саратова. Многие насмерть обижались, негодовали.

Я всегда, особенно в начале, мучительно стеснялся всяких проявлений «власти», стеснялся говорить с людьми, выступать с большой эстрады. От смущения держался скованно, и это внушало студентам трепет, представление о моей неприступности. Однажды я зашел на урок сольфеджио к В. О. Беркову, он, видимо, захотел блеснуть учениками и попросил В. Фирсову, тогда совсем молоденькую и застенчивую, что-то спеть с листа. Она запуталась, расплакалась, а я ушёл с урока страшно подавленный и смущённый не меньше неё. Бывало, узнаёшь из случайной беседы, что ко мне на приём невозможно попасть: это секретарша заботливо старалась оградить меня от посетителей. Что делать? Накричать я не умел. Вообще у меня всё время происходили внутренние нелады с самим собой. Ясно, что я по своей природе совершенно не подходил для административной деятельности, как и предполагал раньше.

Всё-таки, в этой работе было много интересного и радостного. Так, кое-что удалось наладить с оперной студией. Я упорно тянул её от шаблонно–обязательного студийного репертуара в сторону редко исполняемых произведений. Скептики предрекали полную неудачу нашей попытке поставить «Дон–Жуана» Моцарта, но спектакль получился хороший и много дал полезного всем участникам. В этом направлении можно было, на мой взгляд, пойти и дальше, взяв оперы Глюка, скажем, или что-нибудь из современных.

Задумывалось превращение Научно–исследовательского кабинета при консерватории в целый Институт со своим альманахом–ежегодником. Это дело потом свернулось, и материал, подготовленный к изданию в ежегоднике, разошёлся по другим печатным органам, либо остался лежать мертвым грузом.

Вообще говоря, коллектив консерватории работал тогда дружно и активно,— война заставляла людей с особым рвением относиться к своим обязанностям. Я тут, конечно, был не при чём, это исходило от самих товарищей. Отличными деканами были И. В. Способин и С. М. Козолупов. Последний приложил массу усилий к тому, чтобы восстановить оркестровый класс, вовсе развалившийся за время эвакуации.

По восстановлению вокального факультета многое сделала К. Н. Дорлиак, бывшая его деканом, и с её смертью факультет понёс огромную потерю. Ксения Николаевна была человеком крутым, требовательным, нелёгким, но с нею обо всём можно было договориться, благодаря её выдающемуся уму и большой культуре. Высокий вкус и эрудиция отличали её среди всех профессоров–вокалистов. У неё были интересные планы реорганизации вокального обучения, которые, к сожалению, она не успела привести в исполнение. После смерти Ксении Николаевны деканом был назначен Н. Г. Райский; хотя он и обладал обширными знаниями, но не всегда умел передать их ученикам и, главное, плохо ладил с людьми. Комитет по делам искусств поступил всё же с Н. Г. Райским довольно грубо и незаслуженно: его вдруг совсем уволили из консерватории. Последние годы жизни он преподавал только в училище. Пришлось подыскивать другую кандидатуру, и я уговорил стать деканом К. Г. Держинскую. Это было уже в самом конце моей директорской карьеры. Вокальный факультет постоянно требовал наибольших забот, там были вечные внутренние неурядицы и раздоры. Кажется, и по сей день там не всё в порядке.

Я горжусь тем, что привлек к преподавательской работе в консерватории Д. Д. Шостаковича, хотя, когда я был смещён, мне не раз ставили это в вину. Искренне жалею, что не успел перетянуть в Москву И. И. Соллертинского из Новосибирска, где он застрял в эвакуации! Все предварительные переговоры с ним были уже закончены, когда он неожиданно скоропостижно скончался. Присутствие этого ярчайшего, даровитейшего и энциклопедически–образованного человека могло принести теоретико–композиторскому факультету колоссальную пользу.

В мои обязанности директора консерватории входило и художественное руководство музыкальной школой, именовавшейся тогда «Центральная музыкальная школа при консерватории». А я считал, что это деление — во вред, что Школа должна быть младшим отделением консерватории. Для выпускников Школы не должно быть конкурсных экзаменов при поступлении в консерваторию, потому что на них зачастую отсеивались талантливые люди. Когда-то консерватория была двухступенной: младшее и основное отделения. Бывали случаи, когда одарённых учащихся переводили через класс. Теперь этого сделать было нельзя, так как задерживали общеобразовательные предметы. Программы их были стандартные, рассчитанные на обычные школы–десятилетки, с прохождением точных наук в полном объёме средней школы и с обязательной подготовкой к аттестату зрелости. Я же хотел расширить цикл гуманитарных наук, усилить занятия музыкально–теоретическими предметами: изучение гармонии начинать раньше — в стенах Школы пройти и первую и вторую гармонию, чтобы в консерватории уже заниматься контрапунктом; в старших классах проходить анализ музыкальных форм, ииструментоведение, курс музыкальной литературы. Уже в Школе надо поощрять у учащихся склонности к сочинению, если они имеются. Я сам вёл группу начинающих композиторов: Н. Каретников, Д. Благой, А. Пахмутова, Р. Леденев, С. Слонимский — все они вышли из моего класса.

Я считал ЦМШ подготовительной ступенью к консерватории и видел в учениках будущих её студентов. Я стремился к тому, чтобы Школа готовила по-настоящему образованных музыкантов, образованных в широко–гуманитарном смысле. Развитие одних технических навыков ничего хорошего не даёт. «Натаскивания» профессионального плюс аттестат зрелости — мало.  

Когда я первый раз пришёл в Школу, я увидел, что руководство её занималось в основном снабженчеством и коммерческими проблемами (со снабжением-то тогда, в военное время, было ещё нелегко). Обстановка в Школе была дрянная, вовсе не подходящая для художественного заведения...

Пришлось всё перестраивать заново. Были у меня очень хорошие помощники в руководстве ЦМШ — Анна Евгеньевна Михальчи, отличная пианистка, прекрасный педагог, умница; заместитель директора по учебной части, она фактически всё держала в своих руках. Директором был Василий Петрович Ширинский, хороший профессионал, образованный музыкант. Педагогический состав был тогда очень крепкий,— все энтузиасты своего дела. А здесь и нужны энтузиасты — и музыканты, и учителя по общеобразовательным предметам. Кстати, Михаил Платоновнч Логиневский — заведующий учебной частью и преподаватель географии — был мне известен по Омску: я у него сам учился когда-то, он был инспектором нашей гимназии. — Отличный учитель. <>