Каким был основатель Московской консерватории – Николай Григорьевич Рубинштейн? Сегодня ответить на этот вопрос не так-то легко: с одной стороны, слишком скудные сведения, разбросанные в основном по мемуарным источникам, с другой, – слишком богатая и сложная натура. В словарях и энциклопедиях Н. Г. Рубинштейну отводится, как правило, несколько строк. Сам он предельно сдержан и закрыт даже в письмах, адресованных матери Калерии Христофоровне.

Памятник Рубинштейну, который хотели еще до революции поставить во дворе консерватории, так и не был поставлен: власти посчитали, что можно ограничиться бюстом в фойе. Музей Н. Г. Рубинштейна, открытый в 1912 году на пожертвования друзей и почитателей, со временем был преобразован в Государственный центральный музей музыкальной культуры им. М. И. Глинки и т. д. и т. д. Лишь сравнительно недавно появилась монография Л. А. Баренбойма (1982 г.), но и она известна сравнительно узкому кругу специалистов.

Между тем в Москве 60-х – 80-х годов прошлого века трудно было найти личность более известную и популярную, чем Н. Г. Рубинштейн» – «хозяин музыкальной Москвы», основатель Московского отделения Русского музыкального общества и консерватории, организатор и участник практически всех выдающихся музыкальных событий города и к тому же – выдающийся пианист и дирижер.

Впрочем, слова «известность», «популярность» мало отражают действительное отношение к артисту: «Я еще застал в Москве обаяние, почти что культ имени Николая Рубинштейна, – вспоминал А. Б. Гольденвейзер, профессор Московской консерватории с 1906 г., – кого вся Москва звала, не называя фамилии, – Николай Григорьевич»¹. Достаточно сказать, что адрес маэстро был известен всем московским извозчикам.

Триумфальному успеху Н. Г. Рубинштейна как пианиста, дирижера, общественного деятеля могли позавидовать не только его гениальный брат, но и сам Франц Лист. Так, во всяком случае, заявляла газета «Голос» в 1876 г. в связи с десятилетним юбилеем Московской консерватории².

Слава Н. Г. Рубинштейна достигла апогея в 1870-е годы. В 1877 году состоялось его благотворительное турне по русским городам, результатом которого стало пожертвование огромной суммы в 30000 рублей раненым в русско-турецкой войне. В 1878 г. Рубинштейн с триумфом участвовал как дирижер и пианист в концертах Всемирной выставки в Париже.

Ранее, в 1876 г. было торжественно отмечено пятнадцатилетие со дня начала в Москве симфонических концертов Русского музыкального общества (правда, с опозданием) и десятилетие со времени занятия Рубинштейном поста директора Московской консерватории. Это чествование было не только уникальным по форме, но и весьма знаменательным с точки зрения отношения москвичей к делу музыкального образования. По воспоминаниям современницы, «когда Николай Григорьевич закончил последний номер первого отделения, (...) двинулась целая процессия капельдинеров с корзинами цветов и лавровым венком. Впереди всех шел капельдинер, неся огромный серебряный поднос, на котором лежала целая гора разорванных бумажек. Публика с любопытством вытягивала шеи, желая рассмотреть странное подношение. Но когда все узнали, что на подносе лежали векселя, скупленные и уничтоженные почитателями таланта, – овация превратилась в настоящее чествование. Все отлично знали, что деньги, взятые под эти векселя, употреблены на музыкальное просвещение»³.

Учащиеся консерватории едва ли не боготворили своего Учителя и Директора. С 1872 года стало традицией отмечать день его именин – 6 декабря – ученическим спектаклем или другим «музыкальным приношением», которые готовились втайне от виновника торжества.

Однако отношения Н. Г. Рубинштейна с Москвой далеко не всегда носили идиллический характер: положение Артиста возносило его, но одновременно делало страшно уязвимым в чисто социальном плане. В таких случаях «фавориту Москвы» не прощали ничего: ни его еврейского происхождения, ни принадлежности (до окончания университета) к купеческому сословию, ни низкого чина – губернского секретаря (12 класс).

В 1869-1870 гг. Н. Г. Рубинштейну, например, пришлось выдержать унизительный судебный процесс по поводу того, что он – директор консерватории, позволил себе выгнать из кабинета нерадивую ученицу – некую П. К. Щебальскую. Казалось бы, нелепость. Однако соль процесса заключалась в том, что Рубинштейн был всего лишь губернским секретарем, а Щебальская – дочерью генерала. 2 марта 1870 г. «губернский секретарь» был признан виновным в оскорблении, нанесенном низшим чином генеральской дочери, и приговорен «к штрафу в 25 рублей, в случае же несостоятельности к аресту при московском арестантском доме на 7 дней»⁴.

По воспоминаниям П. И. Чайковского, «вся Москва помешалась на этом деле», развернулась газетная травля и только вмешательство Сената позволило отменить позорный приговор.

Н. Г. Рубинштейн воспринял случившееся в истинном свете – не столько как личное унижение, сколько оскорбление звания Музыканта, Артиста, Художника, преподавателя и директора Консерватории: «Я так близко принял к сердцу последнюю постигшую меня неприятность не из личного самолюбия, а из чувства глубокого уважения и любви к искусству, к нашему учреждению (консерватории – Н. М.) и ко всем вам, – писал он ученикам. – Вот почему я объявил Дирекции (РМО – Н. М.) мое намерение оставить консерваторию и Русское музыкальное общество.(...) С тех пор (...) я увидел, что не мне одному (как я прежде думал) будет тяжело расстаться с вами, но что и большинство общества желает, чтобы я продолжал начатую мною деятельность (...). Товарищи мои приискали меры, которыми можно гарантировать наше учреждение впредь от подобных недоразумений, и я согласился остаться...»⁵.

Второй раз Москва и Московская консерватория могли потерять Н. Г. Рубинштейна в конце 1870-х годов, когда разгорелся скандал по поводу решения Совета профессоров, запрещавшего преподавателю консерватории П. А. Шостаковскому выступать публично, дабы не дискредитировать ни себя как педагога, ни концерты Общества. Будущий основатель Московского филармонического общества (1883) Шостаковский обвинил Рубинштейна в деспотизме и в... зависти к «пианисту, равному себе по силе». Позицию П. А. Шостаковского укрепляло то, что он (ирония судьбы!) также был сыном генерала, а его семья пользовалась покровительством Великого князя Николая Николаевича (брата Александра II).

Вновь газетная травля и вновь защищать пришлось и Н. Г. Рубинштейна, и консерваторию. Обиднее же всего было то, что отстаивать их приходилось не только от недобросовестных журналистов, но и от таких столпов отечественной культуры, как например, В. В. Стасов. Обычно сдержанный, П. И. Чайковский с горечью и возмущением писал последнему: «Где я вижу свет, пользу и неизмеримые заслуги, – там Вам представляются вред, мрак и даже преступления (...). Но и я Вам скажу, что ни одно из Ваших обвинений Н[иколая] Григорьевича] не имеет ни малейшей тени основательности. Я двенадцать лет был в его консерватории, и мне очень странно слышать, что влияние его на молодежь действует развращающим образом (...). Результатом всех распускаемых сплетней и клевет может быть то, что он бросит свое дело. Если судить с точки зрения его карьеры, то от этого он только может выиграть (...). Но мне до слез, до отчаянья жалко дела, которое погибнет (...)»⁶.

Письмо Чайковского – лишь одно из многочисленных свидетельств неразрывности судеб Московской консерватории и ее основателя. Тем интереснее для нас личность Н. Г. Рубинштейна.

Юрист по образованию (окончил Московский университет), Рубинштейн некоторое время служил в канцелярии Московского гражданского губернатора. С 1857 г. – учитель музыки в Николаевском сиротском институте, одном из привилегированных учебных заведений Москвы, но работал там недолго. По призванию – музыкант, причем музыкант разносторонний – пианист, дирижер, хормейстер, музыкальный режиссер (активно участвовал вместе с артистами Малого театра в разработке постановочной линии консерваторских спектаклей), наконец, композитор. От композиторской деятельности, однако, рано отказался, самокритично относясь к своим возможностям в этой области.

Воспоминания современников создают образ крайне неоднозначный. Л. Н. Толстой, например, видел в Рубинштейне человека «замечательно простого», вероятно, имея в виду органичность, естественность его натуры. Но для большинства Рубинштейн состоял «из самых поразительных контрастов» (П. И. Чайковский), из соединений взаимоисключающих качеств (Г. А. Ларош), из множеств «я», причудливо сочетавшихся друг с другом. Противоречивостью был отмечен и внешний облик музыканта: «... это был коренастый блондин, среднего роста, с кудрявой головой, задумчивым взглядом и лицом, выражавшим непоколебимую энергию...»⁷. В то же время людям, наблюдавшим его со стороны, чудилась «артистическая беззаботность, переходящая в положительную лень»⁸.

Практически на всех фотографических портретах Н. Г. Рубинштейн выглядит замкнутым и чуть ли не суровым. Между тем в обществе его знали как человека милого, любезного, веселого (чрезвычайно любил дружеские розыгрыши), неотразимо обаятельного, короче – «истинно светского».

«Неистовый труженик, человек широкого ума, понимавший потребности времени, – жизнелюбец; добрейшая душа и вспыльчивый властелин; натура чистых помыслов – и осторожный дипломат, бессребреник и азартный игрок...»⁹. А еще «идеальный по своей строгой требовательности администратор» (А. Н. Островский), делец, «практическая натура» и при том «честен в высшем значении этого слова», беспощадно искренний и неподкупно добропорядочный в отношений к искусству (П. И. Чайковский), – все это Николай Григорьевич Рубинштейн.

Естественно, что столь неординарная натура вызывала к себе и неоднозначное отношение. Н. Ф. фон Мекк, недолюбливавшая Рубинштейна, нарисовала, к примеру, такой его портрет: «Сыграть блестящим образом свой концерт, после чего задать широкую выпивку, наутро принимать дамские и всякие визиты и ухаживания – это его стихия, он в ней как рыба в воде, и поэтому он весел, не стареется нисколько и не спускается с апогея своего таланта, изящен, увлекателен, блестящ донельзя»¹⁰.

Этот «портрет» довольно точно совпадает с характеристикой, которую дал себе Рубинштейн в письме к матери за месяц до смерти; «Ничего нового в моем житье-бытье, здоров, много работаю, но не забываю также игру в карты, вино и женщин, ибо в ином случае был бы (по Лютеру) дураком»¹¹.

И как меняется у той же Н. Ф. фон Мекк восприятие Рубинштейна, когда она слушает его игру: «Играл Николай Григорьевич по обыкновению так, что, наконец, теряешь сознание, играет ли это один человек двумя руками, или все силы небесные составили с ним оркестр. Эта титаническая сила, это могущество все понять и передать бесподобно имеет себе равных только в таком же Рубинштейне»¹².

Но мало сказать, что личность Н. Г. Рубинштейна складывалась из резко противоположных, взаимоисключающих качеств. Противоречивым, а порой и парадоксальным было само проявление этих качеств. Мастер компромиссов, «изумительно умевший ладить со всеми сильными мира сего» (Чайковский), он мог не побояться обнаружить себя как человек неблагонадежный. Известно, например, что Рубинштейн неоднократно посещал в Лондоне Герцена, что вызвало крайне негативную реакцию двора. Но он же, совершенно неожиданно для Балакирева и к большому огорчению последнего, отказался участвовать в концерте Бесплатной музыкальной школы, опасаясь вызвать гнев покровительницы консерваторий – Великой княгини Елены Павловны.

Рубинштейну был не чужд богемный образ жизни, и в студенческие годы он испытал прелести жизни коммуной, обитая вместе с другими бездомными студентами в доме некоего князя В.¹³. В то же время все отмечали в нем огромную собранность, самодисциплину, трудоспособность, и жизнь в его скромной квартире была организована продуманно и со вкусом.

Примеры, подобные этим, можно было бы продолжить. Но, пожалуй, наиболее ярко парадоксальность натуры Н. Г. Рубинштейна проявилась именно в факте организации консерватории. Откуда взялась в нем эта непоколебимая убежденность в необходимости создания консерватории, невероятная энергия и упорство в достижении поставленной цели? Почему именно консерватория стала для Рубинштейна – блестящего пианиста, дирижера – главной точкой приложения всех сил, так что «никакие выгодные предложения, ни жажда успехов или славы не могли его заставить покинуть, хотя бы на короткое время, созданные его деятельностью учреждения» (консерваторию и симфонические концерты Русского музыкального общества – Н. М.)?¹⁴ И в чем, наконец, истоки той совершенно особенной страсти, с которой Николай Григорьевич относился к созданной им консерватории?¹⁵

Ответ на эти вопросы мог бы дать ключ к личности Н. Г. Рубинштейна и той уникальной роли, которую он, наряду с братом Антоном, сыграл в истории русской музыкальной культуры. Однако искать такой ответ в биографических данных было бы бесполезно. Хотя Николай Рубинштейн в детстве и ранней юности получил хорошую музыкальную школу, он, строго говоря, был таким же дилетантом, как и многие русские музыканты, например, тот же Балакирев. Специального музыкального учебного заведения не оканчивал. Подобно Балакиреву, Рубинштейн был, что называется, прекрасным практическим музыкантом, гениальным самоучкой. Он сам, упражняясь перед зеркалом, овладел искусством дирижера, сам научился управлять хором. Для поступления в университет сам прошел весь гимназический курс.

Вероятно, здесь сказались не только национальные, «аматерские», традиции, но и особенности музыкального дарования Николая Рубинштейна, в которых было нечто моцартовское. Едва ли не первым это отметил В. Ф. Одоевский, который подчеркивал, что техника у Николая «не столько приобретается, сколько рождается» вместе с развитием личности. И дальше характерная зарисовка: «...младший (Николай – Н. М.)... совершенный ребенок: он, например, играет в мячик, – и вдруг что-то невольно потянет его к фортепианам, как будто ребяческая натура борется в нем с его эстетическим призванием»¹.

Склонность к музыке проявилась у Николая в 3 года: он начал импровизировать, сочинять, часами слушал игру старшего брата. В 5 лет мать застала его пишущим ноты: «Что ты пишешь?» – спросила она – «Meine Laune» («Мои настроения» – Н. М.), – ответил ребенок.

Первый этап обучения проходил под строгим контролем матери согласно старой методе, где львиную долю составляли изнурительные технические упражнения. Детей поднимали даже зимой в 6 часов утра и заставляли заниматься в темной, холодной комнате. Небрежность в занятиях грозила наказанием вплоть до розог¹⁷.

А дальше Калерия Христофоровна сделала то, что уже проделал в подобной ситуации Леопольд Моцарт: она начала показывать своих чудо-детей в различных салонах и учебных заведениях. В 1842 г. представила их самому Листу, а затем решилась ехать в Петербург, в Варшаву, города Прибалтики, Париж, наконец, Берлин. Дети всюду давали концерты, сборы от которых окупали поездку. Но главное – они получили возможность продемонстрировать свое дарование выдающимся европейским музыкантам – Шопену, которого восхитил пианистический талант Николая, Мейерберу, Мендельсону. По их совету, Антон и Николай прошли курс обучения у лучших европейских педагогов того времени – Т. Куллака (фортепиано) и З. Дена (теория музыки). Причем Николай за год освоил практически весь консерваторский курс, за исключением свободного сочинения. Получив лестные характеристики педагогов (нечто вроде аттестатов), он вернулся в Россию, где завершил занятия по фортепиано с модным московским педагогом А. И. Виллуаном. На этом «правильное» музыкальное образование младшего Рубинштейна фактически закончилось, и с 14 лет он уже сам стал давать частные уроки.

Дальнейшее – это путь непрерывного самообучения, саморазвития, самосовершенствования, к которым у Николая Рубинштейна обнаружилась не просто способность, но способность феноменальная. Ярче всего она проявилась в его пианистическом даре, о чем красноречиво поведал близко знавший Рубинштейна Н. Д. Кашкин: «Николай Григорьевич, – вспоминал его верный биограф, – нередко целыми месяцами не притрагивался к фортепиано; что же касается до постоянных технических упражнений, то о них никогда и речи не было... А между тем он год от года совершенствовался даже в качестве пианиста, ибо техника была ему прирождена во всем ее объеме, а музыкальный интеллект с годами становился все зрелее и шире...»¹⁸. Другие вспоминали, что за пять часов до концерта Н. Г. Рубинштейн мог еще совершенно не знать произведения, но на концерте исполнял его блестяще. Исследователь личности и творчества музыканта Л. А. Баренбойм объясняет это тем, что Рубинштейн обладал высшим типом музыкальной одаренности («моцартовским вундеркиндкомплексом», по К. Мартинсену). Суть его составляло «исключительно быстрое образование психофизиологической связи «слышу внутренним слухом – действую», или «слышу – показываю оркестру как играть»¹⁹. Для современников же подобный дар выглядел чуть ли не мистическим.

В этом наблюдении скрывается нечто важное и для понимания Николая Рубинштейна как общественного деятеля, а точнее, деятеля культуры в истинном значении слова. По воспоминаниям современников, он обладал способностью «слышать» культурные процессы, угадывать общественные потребности и практически тут же переводить их в действие. Не случайно любимыми девизами Рубинштейна были: Аge quod agis («Что делаешь – делай!») и Viribus unitis («В единении сила»). Именно поэтому любое его творческое дело, будь то бенефисный концерт или постановка консерваторского оперного спектакля неизменно становились общественными, культурными событиями.

Если Николай Григорьевич отправлялся в концертное турне по городам России, то в каждом городе он находил время прослушать учеников местных учителей, а, где возможно, инициировать открытие нового отделения Русского музыкального общества или учебного заведения. По отзыву попечителя Московского учебного округа П. Капниста, «все главнейшие явления музыкальной жизни провинции, все главнейшие ее музыкальные деятели всегда связывались с Николаем Григорьевичем...». И не было в России такого отдаленного уголка, где бы не отразилось влияние его деятельности²⁰.

Характерная деталь: мало того, что Рубинштейн давал все концерты с благотворительной целью, но и расходы по поездкам брал на себя. Единственное условие, которое он ставил, было: «Приехал – и тотчас за дело, кончил – тотчас домой»²¹, имея в виду под «делом» не только концерт, но и музыкально-просветительскую, организационную, благотворительную работу. Надо ли удивляться, что консерватория, в которой с такой полнотой могли раскрываться его личность проявляться его многогранные способности, стала для Рубинштейна, по собственному признанию, главным делом жизни. А способности эти как будто специально отвечали задаче создания консерватории. Глубоко прав был А. Н. Серов, когда утверждал что Рубинштейн – именно такой деятель, такой проводник музыкального просвещения, какой на его месте требовался самим делом.

Здесь стоит вспомнить, что Рубинштейн обладал еще и удивительным даром общительности, умея объединять и воодушевлять людей, зачастую очень разных. Музыкально-просветительскую деятельность он начал с организации в 1860-х годах хора, куда записались разночинцы, аристократы, купцы, чиновники, художники, музыканты, студенты, – всего около 100 человек, преимущественно любителей. И уже через небольшое время новый хор по качеству звучания стал конкурировать с хором Большого театра²². Тогда же Рубинштейн ввел обычай устраивать у себя дома музыкальные собрания для исполнения классической и новой музыки, на которых присутствовали, помимо музыкантов, художники, литераторы, артисты.

Художник И. С. Остроухов не мог забыть тот вечер, когда ему посчастливилось видеть и слышать Николая Григорьевича, дирижирующего оркестром студентов консерватории: «Как слились в товарищеском увлечении столько вместе проработавшие директор-учитель и ученики – как торжественно, удало и победно загремела увертюра к «Руслану». Такого гениального исполнения гениального создания я больше никогда не слыхал», – признавался растроганный очевидец²³. А вот как Рубинштейн организовывал Московское отделение Русского музыкального общества: «...он нарочно являлся во всевозможных кругах, везде играл сколько угодно и взамен требовал, чтобы поддержали дело, ставшее сразу для него самым близким и дорогим»²⁴.

Дар «объединителя», «собирателя» помогал Н. Г. Рубинштейну преодолевать и собственные амбиции, и вкусовые пристрастия, и национальные, и социальные, и профессиональные барьеры. Он одинаково легко общался с музыкантами, артистами, писателями, художниками разных направлений, философами и учеными, купцами, мещанами, дворянской знатью, очень сочувственно и уважительно относился к бедствующим музыкантам-«шарманщикам» (воспоминания А. Ю. Зограф-Дуловой). В юные годы входил в так называемую «Молодую редакцию» журнала М. П. Погодина «Москвитянин», а позже в Артистический кружок, где собиралась чуть ли не вся интеллектуальная и художественная Москва: драматург А. Н. Островский, Аполлон Григорьев, поэт Л. А. Мэй, А. Ф. Писемский, А. Н. Плещеев, В. А. Соллогуб, актеры Малого театра – П. М. Садовский, С. В. Васильев, художник П. М. Боклевский, знатоки русской народной песни – Т. И. Филиппов, Т. О. Бантышев и многие другие.

Когда в конце 1850-х годов Л. Н. Толстой, Ю. А. Оболенский и В. П. Боткин составляли проект московского Общества камерной музыки, руководителем его планировался Николай Рубинштейн.

Уже в 24 года Рубинштейн стал признанным лидером музыкальной Москвы, много сделавшим для города: «... с малыми средствами в короткое время он учредил музыкальные классы, зародыш настоящей консерватории; он основал Музыкальное общество, уже призывающее всю образованную Москву на разнообразные концерты; он устроил квартетные утра. Мало того, он пригласил всех москвичей на общедоступные музыкальные праздники в громадном Экзерциргаузе, где все сословия, все состояния за ничтожную плату (...) уже начали знакомиться с образцовыми произведениями музыкальных гениев (...). Наконец, сближая публику с искусством, он позаботился и о том, чтобы сблизить артистов между собой, какой отрасли искусства они бы не служили»²⁵.

Естественно поэтому, что современники усматривали в Н. Г. Рубинштейне качества общественного, культурного деятеля: «В нем таился первоклассный государственный человек, проницательный, смелый и осторожный, знавший потребности своего времени, обладавший удивительным чутьем того, что осуществимо и что нет, умевший выбирать себе помощников и оставаться независимым от постороннего влияния...»²⁶. У него были ярко выраженные задатки «делового человека» и финансиста, но в противоположность обыкновенному типу дельцов, «он изумительно вел общественные дела, свои же частные – неудачно»²⁷. И еще одно важное сочетание личностных свойств, подмеченное наблюдательным Г. А. Ларошем: «По высоте нравственного идеала, по чистоте замыслов, по отвращению (не только теоретическому) от житейской грязи он (Н. Г. Рубинштейн – Н. М.) стоял наряду с «лишними» людьми, то есть с людьми, составлявшими по их внутреннему содержанию лучший цвет России. Но в то же время это был человек «нелишний», человек, сумевший осуществить свой идеал в действительной жизни, человек, нашедший в энергии своего характера силы для борьбы со внешними условиями, среди которых чахли и глохли натуры менее могучие. В этом соединении качеств, которые мы привыкли считать взаимоисключающимися, и которых антагонизм составляет наследственное несчастье русской культуры, заключается, по-моему, истинное величие Рубинштейна»²⁸.

Но в этом сочетании «взаимоисключающихся качеств» видится и другое – талант прирожденного реформатора, не столько разрушителя, сколько созидателя, умевшего строить новое на почве уже сложившихся, органически созревших в культуре и общественной жизни тенденций. Реформатора, для которого движение к новому было результатом развития, а не конструирования чего-либо искусственного. Как реформатор Рубинштейн не боялся идти на риск: «То, что могло бы остановить обыкновенного музыканта и рассудительного человека, то, напротив, вдохновляло молодого Рубинштейна и пробуждало в нем громадную энергию...»²⁹. В то же время «в нем не было бесплодной жажды перемен; но постоянно его занимала забота об усовершенствовании консерватории»³⁰.

Характерно, что Рубинштейн умел не только угадывать потребности времени, но и предугадывать их, влияя тем на общественное сознание. Его реформаторская воля в этом случае становилась непреклонной и, по воспоминанию одного из профессоров консерватории, «многое ему приходилось навязывать для пользы будущего буквально насильственно»³¹.

И в этом, и в других своих личностных особенностях, Н. Г. Рубинштейн оказался чуть ли не идеальным основателем консерватории как своего рода музыкального университета, как центра музыкального образования и культуры.