Взгляд со стороны. Памяти профессора Московской консерватории М. Л. Межлумова (1935-2003)

Взгляд со стороны
Памяти профессора Московской консерватории Михаила Леоновича Межлумова (1935-2003)

Прошло время, которое, как выяснилось, не лечит. Из моей жизни ушёл человек, сделавший меня музыкантом. Он не проповедовал, не увещевал, не давил. Он просто любил — музыку, любил нас, никогда никого не выделял, ни на кого не делал «ставку», как на бегах. Он был с нами во время неудач, никогда не бросал нас. Становился гораздо незаметнее в момент успехов. Тогда он всегда уходил в тень, сознательно прятался, как бы стеснялся. Тогда как мы, увы, не всегда отвечали ему взаимностью.

Ему было органически противно «Я-чество», «бронзовость», маститость. Он искренне недоумевал, зачем это всё нужно? Я всё ещё слышу его голос, и не только я. Он ушёл, и осталась загадка — что это было, кто был с нами?

Как проходил урок, словами передать трудно. Потому что слова были самые обычные, даже обыденные, совершенно никакого пафоса. Он никогда не превозносил себя на уроках, да и, собственно, никого. Не творил никаких кумиров. Это был не его стиль, не его метод. Учил думать, оценивать себя и других без обид. «Ты на меня не обиделся (-лась)?» — была его любимая фраза. Потому что, для него было действительно важно не обидеть, не сломать, не раздавить.

Правда, в эту как бы «обыденность» постоянно и незаметно вкраплялись бесценные советы, находки, прозрения, которые подавались в свойственной ему простой и необременительной манере, отчего мы часто многое пропускали мимо ушей (глаз). («Имеющий уши, да услышит».)

Были жесты, междометия, но как-то и непонятно каким, во многом таинственным для меня образом, после ряда внешне не очень значительных замечаний всё удавалось, всё становилось понятным, «получалось». Это происходило потому, что он всё время к каждому из нас искал свой подход, часто каждый раз новый. И с музыкой у него были столь же интересные отношения. Очень личные, без капли отвлечённости.

Он умел порадоваться за тебя всем сердцем неожиданно, приподнять именно в тот момент, когда казалось, что всё безнадёжно. Дать свет в конце тоннеля, показать нужный путь, придать уверенность. И наоборот, когда ты всё понял(а) и всё знаешь, неподражаемо и без усилий умел ставить на место. Иногда было обидно, и даже больно, но никогда не делалось это так, чтобы у нас опускались руки, чтобы мы про себя решили — «будь, что будет, всё равно так не получится». Любовь и терпение — вот то главное, чему нас учили. Он нам всё прощал, кроме нелюбви, кроме индифферентности к музыке, к себе самим. Он не выносил прозы, хотя и никогда не злоупотреблял красивыми словами. Особенно не выносил прозу в звуке, в направленности устремлений (что для него было почти одно и то же).

Помню, в самом начале от всего этого калейдоскопа становилось как-то не по себе. «Как, Вы же вчера всё по-другому говорили, а сегодня прямо противоположное?» — «Вчера ты и играл(а) по-другому, не могу же я каждый день говорить одно и то же?». Этот краткий диалог, который не передаёт ни интонаций, ни контекста, ни того, какая в этот день была погода, ни как звучал рояль, и какое было у меня настроение. А между тем, — всё это для него «играло роль», было важно. Потому что Музыка была для него живой, она дышала, сердце её билось, как бьётся у нас самих.

Доброта и бескорыстие его были естественными, без нажима. Он жил, как Робинзон на своём острове, а мы с ним были до той поры, пока он нас сам отпускал, и это никак не зависело от расписания экзаменов, это вообще ни от чего не зависело. «А теперь ты сам(а) коллега, и должен давать мне советы».

Лишь две вещи вызывали в нём откровенный трепет — текст музыкального произведения и рояль. Не склонный к пафосным, и в особенности, религиозным сравнениям, он как-то назвал при мне нотный текст «Священным Писанием, Библией». Вот он всю жизнь читал и перечитывал, «достигал, находил, проверял…». Это слова из его лексикона.

Сегодня уже стало банальным сравнивать рояль и человеческий голос. Пользуясь своим неподражаемым умением из всего формального извлекать пользу, он не стеснялся показывать, как на самом деле нужно спеть тот или иной кусок, часто для пения и не предназначенный. Он учил петь, как говорить — естественно, и это никого отношения не имело к вашим вокальным данным. Он давал почувствовать смысл. А рояль, как верный слуга, должен был отозваться. И ты как бы сам(а), без посторонней помощи (часто он прибегал и к такому «возвышающему обману») понимал, как это можно сделать.

Часто мы, и не только мы, не понимали его. Многое казалось странным, необъяснимым, спонтанно-необязательным. А теперь всё по-другому. Его нет, и видишь всё со стороны, без вечных «мне надо, почему, зачем…». Видишь, что в жизни нет ничего случайного, и то, что казалось спонтанным и странным — есть следствие огромной внутренней работы, что бескорыстие бесценно, особенно тогда, когда оно исходит от тех, кому есть что отдать.

Нино Баркалая