70-е годы позапрошлого века вошли в историю Первопрестольной как время «культа Рубинштейна». Причина – известная: «была и личность». О таких в старину говорили: «Господь поцеловал». Красавец, умница, известный пианист, композитор, разносторонне образованный человек, веселый, элегантный, обаятельный, он был всеобщим любимцем, душой общества. Только... только ведь никогда не верила наша Москва ни слезам, ни улыбкам, ни талантам. Ну да – создатель консерватории, так не музыкой же единой живы были москвичи. Своих музыкальных гениев народ чтил, но чтобы всем миром их векселя оплачивать! чтобы по консерваторскому директору дворники и разносчики рыдали, как дети малые! чтобы во всех храмах служили панихиды по человеку, который никогда в них не заходил! Вот и гадайте, потомки, с какой такой стати московский люд из легкомысленного «фортепьяниста» кумира себе сотворил...

Открытие консерватории Николай Григорьевич начал «пробивать» зимой 1865/1866 годов. Настойчивый молодой dandy ежедневно являлся то к столоначальнику, то к генерал-губернатору, то в городскую думу, то в редакцию какой-нибудь газеты. Удивленное «общество» терялось в догадках: в роли просителя выступал тот, кто только что завоевал пальму первенства европейского пианизма, кто превзошел самого Карла Таузига, кого ожидали слава и богатство! А мировая знаменитость упорно продолжала свои визиты к сильным града сего. Ей отказывали: в городской казне нет денег, у города есть другие проблемы, вот если бы высочайший рескрипт... Рескрипт Николай Григорьевич обрел у председательницы Русского музыкального общества великой княгини Елены Павловны (той самой, что помогла когда-то его старшему брату создать консерваторию в Петербурге), и 1 сентября 1866 года в бывшем доме баронессы Черкасовой открылось второе в России высшее музыкальное учебное заведение.

Чтобы осознать истинное значение этого события для нашего города, необходимо сравнить доконсерваторскую Москву с доконсерваторским Петербургом. Вспомним, что еще до появления детища Антона Рубинштейна северная столица подарила России первых классиков русской музыки – М. И. Глинку и А. С. Даргомыжского. В Петербурге активно действовало Русское музыкальное общество, Балакиревский кружок («Могучая кучка») со своей Бесплатной музыкальной школой, Филармоническое общество, регулировавшее концертную жизнь столицы, достаточно организованное любительское музыкальное движение; в Петербурге издавался первый в России музыкально-театральный журнал, в котором публиковали свои статьи В. В. Стасов и А. Н. Серов. В Москве в это время не было ничего – она была музыкальным захолустьем. К музыке здесь относились исключительно как к увеселению; «в концерты» и «в оперу» ездили развлечься, посудачить, похвастаться нарядами, поэтому в залах стоял шум: публика опаздывала, переговаривалась, ходила «меж кресел по ногам» в буфетную и обратно. Исполнители не обижались: они отрабатывали жалованье. Бескультурье зала «гармонировало» с бескультурьем сцены – перешептыванием оркестрантов, вульгарно-показушной манерой пения, итальянскими сценическими псевдонимами. Если Антон Рубинштейн сажал древо музыкального образования в ухоженную, хорошо подготовленную почву, то его брату пришлось распахивать целину. Ему предстояло не просто наладить подготовку музыкантов-профессионалов в отдельно взятом городе, но и в корне изменить само отношение этого города к музыке, отучить от застарелых потребительских привычек, сломать вековой стереотип «несерьезности». На это обычно уходят многие десятилетия – Николай Григорьевич обошелся одним: уже к концу 1870-х годов Москва не уступала по уровню музыкальной культуры не только Петербургу, но и любому европейскому музыкальному центру (а кое в чем и превосходила их). Впервые в истории иностранные музыканты отправились в Москву не учить, а учиться – у Рубинштейна, у русских! Эта стремительная «культурная революция» была совершена под руководством одного-единственного человека. Очередной воин-одиночка в бескрайнем русском поле, очередной «двигатель истории». Да ведают потомки: в администраторы пошел не музыкант-неудачник, а первый виртуоз Европы! Звезда предпочла небесам грешную землю, избрав путь служения, путь музыкального просветительства – в ту пору еще не проторенный, сопряженный с непониманием и неблагодарностью. Такой выбор называется жертвой.

Уже в 1859 году 24-летним Рубинштейном было организовано московское отделение Русского музыкального общества, на следующий год создан первый московский профессиональный хор, проведен первый симфонический концерт РМО, а также открыты общедоступные музыкальные классы – фундамент будущей консерватории. Пройдет еще лет 10, и этот человек превратит консерваторию в сплоченную команду единомышленников, духовное братство самоотверженных энтузиастов. «Семейно-монастырский» консерваторский уклад предполагал беспрекословное подчинение строгому «отцу», деятельную взаимопомощь, решительное изгнание из «общины» лентяев, стяжателей, интриганов, амбициозных карьеристов.

Но, как и подобает отцу, деспотичный директор был добр и заботлив. Так и не обзаведясь после кратковременного неудачного брака собственной семьей, Николай Григорьевич относился к студентам как к родным, любимым детям. Он знал о каждом из них все – от тончайших нюансов характера до материального положения; он кормил их, одевал, лечил. Консерваторскому швейцару было поручено внимательно наблюдать за одеждой учащихся и немедленно докладывать директору о худых сапогах и заплатах. В московской квартире Рубинштейна постоянно находили приют и пропитание иногородние дарования (сам он жил при консерватории); там же довольно долго обитал и приехавший в Москву молодой Чайковский, которому хозяин передарил чуть ли не весь свой гардероб. Если денег на страждущих не хватало (в консерваторию ведь шла за помощью чуть ли не вся Москва!), директор не раздумывая брал взаймы или под залог, расплачиваясь потом концертными гонорарами. В 1876 году, когда бенефисным концертом Рубинштейна отмечалось 10-летие консерватории, по среднему проходу к сцене вдруг двинулась процессия капельдинеров с корзинами цветов и огромным серебряным подносом, на котором возвышалась... гора рваных бумажек: то были оплаченные москвичами векселя виновника торжества!

К музыке Николай Григорьевич относился как к святыне и категорично требовал такого же отношения от других. Поэтому «монарший гнев», периодически обрушивавшийся на студенческие головы, переживался хоть и тяжело, но с пониманием: то был гнев верующего при виде поругания алтаря. «Как Вы посмели?!» – страшным шепотом вопрошал Рубинштейн нерадивого ученика, и тот чувствовал себя предателем-богоотступником. «Вон отсюда!» – кричал директор, распахивая дверь класса. Обращенный в позорное бегство знал: прощение он сможет заслужить лишь отличной подготовкой к следующему занятию. «А ведь недурно, не правда ли, господа?» – радостно спросит тогда Николай Григорьевич у класса, и вчерашний изгнанник превратится в покрасневшего от удовольствия триумфатора.

О фантастической работоспособности Рубинштейна ходили легенды. Не было ни одного благотворительного концерта, где бы он не принял участия в качестве дирижера или солиста. В течение почти всего 1877 года (русско-турецкой войны) он еженедельно разъезжал по российской провинции, давая концерты в пользу раненых. Николай Григорьевич покидал Москву в пятницу вечером, а в понедельник утром вновь появлялся в своем кабинете. Работая за минимальное вознаграждение, он совмещал функции директора, профессора-педагога, дирижера симфонических собраний и пианиста-исполнителя в камерных вечерах. (Когда после его смерти эти обязанности были распределены между четырьмя разными людьми, оказалось, что платить им надо в 4 раза больше!) Поражало современников и другое: с годами исполнительское мастерство Рубинштейна не только не утрачивало своего блеска, но и становилось еще более отточенным; jeu perle – «жемчужной игрой» – называли его в Европе. В 1878 году на Всемирной выставке в Париже концерты русской музыки стали событием № 1: заполненный до отказа огромный зал Трокадеро, стоя, рукоплескал то Рубинштейну-дирижеру, то Рубинштейну-пианисту. Будучи великим тружеником, Николай Григорьевич не был, однако, ни аскетом, ни затворником. Он любил дорогую, элегантную одежду, изысканную кухню, хорошие вина; он мог провести ночь за карточным столом или закатить пир в «Эрмитаже» в честь одного из своих друзей; его часто видели на балах, в маскарадах, клубах. Но ровно в 9 утра он неизменно появлялся в консерватории – бодрым, деловым, энергичным.

Н. Г. Рубинштейн не был ни ангелом, ни демоном (коими часто изображают его биографы); он был выдающейся личностью, человеком большого размаха с широкой, мятущейся душой, одним из тех, кому, как говорили в народе, «пределы не поставлены» и «удержу нет». Его жадная до жизни натура во всем стремилась в искусстве, делах, личной жизни. Он жил, как велит Евангелие, – одним днем, его трудами, заботами, радостями, не думая ни о доходах, ни о здоровье, ни о старости.

Зимой 1880/1881 годов у Рубинштейна резко обострился незалеченный в юности туберкулез. Произошел «обвал», которым часто кончаются подобные жизни. «Как коня, себя загнал», – скажет потом сквозь слезы его кучер. В начале марта врачи все-таки сумели настоять на поездке Николая Григорьевича в Ниццу. Но до Ниццы он доехать уже не смог – остановился в Париже. Врачебный консилиум признал состояние больного безнадежным. Н. Г. Рубинштейн умер 11(24) марта в возрасте 46 лет. Похоронили его в родной Москве. Его недолгую жизнь сравнивают с хрестоматийным фетовским огнем («что просиял над бездной мирозданья»), с пронесшейся над Москвой яркой кометой, со вспышкой молнии. Я бы сравнила ее со свечой, радостно, с веселым потрескиваньем сгоревшей перед святыми образами Музыки, России, Народа.

 

 

---

 

 

 Вслед за Николаем Григорьевичем ушел из консерватории и веселый Николин день – растворился в стремительном потоке новых дней и лет, в праздниках и триумфах новых поколений музыкантов. Возрождать его в советское время было неудобно по причине религиозной первоосновы. Но вот год назад афиши возвестили, что москвичам готовится новогодний подарок – восстановленный праздник их прабабушек и прадедушек. Как и в те давние времена, инициаторами выступили студенты-консерваторцы, с радостью поддержанные ректоратом. Коллектив «реставраторов» продемонстрировал высокий профессионализм и бережно-любовное отношение к памяти основателя аlma mater. Из ворот металлоискателя (вот бы подивился Рубинштейн!) гости сразу же попадали в позапрошлый век: в фойе Большого зала гремел старинный бал. Под звуки оркестра вокруг новогодней елки грациозно скользили юные пары в белых декольтированных платьях и черных фраках. Присутствующим вскоре стало грезиться, что на Никитской их поджидают не автомобили, а замерзшие извозчики. Музыкальное приношение было «семейным», как при Рубинштейне: на сцене появлялись артисты народные и начинающие, заслуженные и не очень. Ректор, народный артист России, профессор Т. А. Алиханов, демократично аккомпанировал студенту А. Бузлову (виолончель). Звучали сочинения Н. Г. Рубинштейна, произведения, посвященные ему, музыка из его бенефисных концертов. Бал в фойе оказался тем чеховским ружьем, которое выстрелило во втором отделении – сценой бала у Лариных из «Евгения Онегина». Это ведь именно здесь, в консерватории, началась когда-то сценическая жизнь замечательного творения П. И. Чайковского. Как и в конце позапрошлого века, зрители наслаждались не только великолепным исполнением, но и самим обликом исполнителей, возраст которых счастливо совпадал с возрастом пушкинских героев. Этой зимой Николин день стал еще более «аутентичным»: в фойе было развернуто бесплатное чаепитие с баранками. Оперный театр МГК представил свой блистательный дипломный спектакль – «Богему» Дж. Пуччини (браво, вокальный факультет!), а вместе с ним очередную восходящую звезду – тенора Алексея Долгова (класс профессора З. Л. Соткилавы), потрясшего зрителей исполнением партии Рудольфа. Похоже, затея удалась: Николин день обещает вновь стать общемосковским музыкальным праздником. «А ведь недурно, не правда ли, господа?» – сказал бы Николай Григорьевич.